Росфил привёз в СССР настоящий джаз-банд. Настоящий без кавычек, ибо всё бывшее до сих пор у нас в этой области, начиная с попыток Вал. Парнаха и кончая
талантливым Костомолоцким в «Д. Е.» Мейерхольда, было лишь опытом культивирования чужого растения на чужой почве. Теперь приехали настоящие негритосы,
правда несколько «офранцузившиеся» (тромбонист Withers уже шесть лет живёт в Париже, остальные около того), но так резко отличающиеся по своей музыкальной
культуре от европейской, что говорить о них можно как о явлении для нас совершенно новом.
Ансамбль состоит из пяти музыкантов: рояль, корнет, тромбон, саксофон (баритон) и ассортимент ударных. Приедет ещё шестой (саксофон-сопрано). Джаз-банд
выступает ежедневно в двух, в праздник – в трёх сеансах; их зовут всюду наперебой. Мне пришлось слышать их в Москве в Клубе литераторов (бывш. Литерат.-худож.
кружок) уже ночью – кажется, это был пятый сеанс за вечер.
Маленький подвал переполнен до отказа, много музыкантов (Глиэр, артисты Большого театра), Росфил – герой дня – in corpore во главе с Б.Б. Красиным,
явились французские гости Монтэ, Астрюк, Жиль-Марше; аплодисментами встречают А.В. Луначарского. Наконец выносят набор ударных, мулат пристраивает к
большому барабану малые барабаны, пластины, тарелку, металлические прутья, появляются и остальные: пианист с невероятно характерной внешностью негра,
корнетист и тромбонист (тоже чёрные) и саксофонист – не то мулат, не то индеец, почти белый. Первое впечатление – они, по-видимому, не устали и делают
своё дело в обстановке духоты и африканской температуры так весело, свободно и точно, как будто явились сюда после хорошего отдыха. А смысл отдыха они
понимают и, приехав в СССР, тотчас потребовали по кодексу выходной день (в Париже они его не имели).
Ансамбль исполнил до десятка пьес, начиная с «Привета Москве» (собственное сочинение) и кончая песенными напевами и танцевальной музыкой. Круг музыки,
демонстрируемый неграми, невелик и своим содержанием не вызвал бы особого интереса. Дело не в содержании, а в том, как эта музыка была преподнесена. А
исполнение действительно ошеломило слушателей – и не внешними эффектами (их, пожалуй, не так много: эквилибристика ударника Пэйтона, замечательное
владение клавиатурой и фокусные «броски» рукой от локтя пианиста Парвиша, эффектное пользование корнетистом и тромбонистом сурдинами – обычными, иногда
прикрытыми гуттаперчевым пузырём, и особыми, с отверстием, которое даёт возможность левой рукой регулировать звуки и получать эффектное glissando). Может
быть, на иных слушателей действуют эти эффекты, улыбки играющих, их внешность – изящные смокинги особенно подчёркивают характерность лица. Нас, музыкантов
(говорю, конечно, не от лица всех музыкантов: для многих джаз-банд – нечто одиозное, одно упоминание о котором равносильно бранному слову), – итак, нас,
некоторых из музыкантов, восхищает элемент настоящей, подлинной игры, присутствующей здесь в таком объёме, как об этом можно мечтать при самом
первоклассном исполнении. Играющие именно играют, а не побеждают трудности. Их переходы к новым темпам, новым ритмам не есть выполнение писанных
нот, разделённых тактовыми и двойными чертами, а есть игра, подчинённая свободно развивающейся мысли пьесы. Ансамбль идеален и не нуждается ни в каких
зрительных сигналах или «подготовительных» периодах неустойчивости или шатания (явление обычное в оркестре с дирижёром). Если прибавить к этому совершенно
феноменальное владение музыкантами их инструментами, владение, доведённое до пределов совершенства, то позволительно указать и на общественное значение
такого ансамбля в нашей стране, где ставка на качество с каждой минутой всё больше становится вопросом дня.